Борис Чичибабин

Изрезан росписью морщин, со лжою спорит Солженицын, идет свистеж по заграницам, а мы обугленно молчим. И думаем — на то и гений, чтоб быть орудием добра, и слава пастырю пера, не убоявшуся гонений. В ночи слова теряют вес, но чин писателя России за полстолетия впервые он возвеличил до небес. Чего еще ему бояться, чьи книги в сейфы заперты, кто стал опорой доброты, преемником яснополянца. Кто, сроки жизни сократив, раздавши душу без отдарства, один за всех на государство казенной воли супротив. Упорствуют, а ты упорствуй с ошметком вольности в горсти и дружбой правнуков сласти свой хлеб пророческий и черствый. Лишь об одном тебя молю со всем художническим пылом: не поддавайся русофилам, на лесть гораздым во хмелю. Не унимайся, сочинитель, во лбы волнение вожги, в Кремле артачатся вожди — творит в Рязани Солженицын. И то беда, а не просчет, что в скором времени навряд ли слова, что временем набрякли, Иван Денисович прочтет.

Больная черепаха, Ползучая эпоха, Смотри — я горстка праха, И разве это плохо?

Я жил на белом свете И даже был поэтом, — Попавши к миру в сети, Раскаиваюсь в этом.

Давным-давно когда-то Под песни воровские Я в звании солдата Бродяжил по России.

Весь тутошний, как Пушкин Или Василий Теркин, Я слушал клёп кукушкин И верил птичьим толкам.

Я жрец лесных религий, Мне труд — одна морока, Но мне и Петр Великий Не выше скомороха.

Как мало был я добрым, Хоть с мамой, хоть с любимой, За что и бит по ребрам Судьбиной, как дубиной.

В моей дневной одышке, В моей ночи бессонной Мне вечно снятся вышки Над лагерною зоной.

Не верю в то, что русы Любили и дерзали: Одни врали и трусы Живут в моей державе.

В ней от рожденья каждый Железной ложью мечен, А кто измучен жаждой, Тому напиться нечем.

Вот и моя жаровней Рассыпалась по рощам, Безлюдно и черно в ней, Как в городе полнощном.

Юродивый, горбатенький, Стучусь по белу свету, Зову народ свой батенькой, - А мне ответу нету.

От вашей лжи и люти До смерти не избавлен, Не вспоминайте, люди, Что был я Чичибабин.

Уже не быть мне Борькой, Не целоваться с Лилькой. Опохмеляюсь горькой, Закусываю килькой.

Сними с меня усталость, матерь Смерть. Я не прошу награды за работу, но ниспошли остуду и дремоту на мое тело, длинное как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно. Ко мне всего на три часа из суток приходит сон, томителен и чуток, и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу, а книга блага вся перелисталась. О матерь Смерть, сними с меня усталость, покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком, дай отдохнуть светло и беспробудно. Я так устал. Мне сроду было трудно, что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям, я Бога звал — и видел ад воочью, — и рвется тело в судорогах ночью, и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть, да сколько их останется, однако. Я так устал! Как раб или собака. Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Однако радоваться рано — и пусть орет иной оракул, что не болеть зажившим ранам, что не вернуться злым оравам, что труп врага уже не знамя, что я рискую быть отсталым, пусть он орет, — а я-то знаю: не умер Сталин.

Как будто дело все в убитых, в безвестно канувших на Север — а разве веку не в убыток то зло, что он в сердцах посеял? Пока есть бедность и богатство, пока мы лгать не перестанем и не отучимся бояться, — не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы сидят холеные, как ханы, антисемитские кретины и государственные хамы, покуда взяточник заносчив и волокитчик беспечален, пока добычи ждет доносчик, — не умер Сталин.

И не по старой ли привычке невежды стали наготове — навешать всяческие лычки на свежее и молодое? У славы путь неодинаков. Пока на радость сытым стаям подонки травят Пастернаков, — не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится, когда мы истины не ищем, а только нового боимся? Я на неправду чертом ринусь, не уступлю в бою со старым, но как тут быть, когда внутри нас не умер Сталин?

Клянусь на знамени веселом сражаться праведно и честно, что будет путь мой крут и солон, пока исчадье не исчезло, что не сверну, и не покаюсь, и не скажусь в бою усталым, пока дышу я и покамест не умер Сталин!

Кончусь, останусь жив ли — чем зарастет провал? В Игоревом Путивле выгорела трава.

Школьные коридоры — тихие, не звенят... Красные помидоры кушайте без меня.

Как я дожил до прозы с горькою головой? Вечером на допросы водит меня конвой.

Лестницы, коридоры, хитрые письмена... Красные помидоры кушайте без меня.